Страница 11 из 13

Глава 10

Мы раздобыли себе теплое местечко. Наша команда из восьми человек должна охранять деревню, которую пришлось оставить, так как противник слишком сильно обстреливал ее.

В первую очередь нам приказано присматривать за продовольственным складом, из которого еще не все вывезли. Продовольствием мы должны себя обеспечивать сами, из наличных запасов. Насчет этого мы мастера. Мы это Кат, Альберт, Мюллер, Тьяден, Леер, Детеринг. Здесь собралось все наше отделение. Правда, Хайе уже нет в живых. Но все равно можно считать, что нам еще здорово повезло, - во всех других отделениях потерь гораздо больше, чем у нас.

Под жилье мы выбираем себе бетонированный погреб с выходящей наружу лестницей. Вход защищен еще особой бетонной стенкой.

Затем мы развиваем бурную деятельность. Нам вновь представился случай отдохнуть не только телом, но и душой. А таких случаев мы не упускаем, положение у нас отчаянное, и мы не можем подолгу разводить сантименты. Предаваться унынию можно лишь до тех пор, пока дела идут еще не совсем скверн". Нам же приходится смотреть на вещи просто, другою выхода у нас нет. Настолько просто, что порой, когда мне в голову забредет на минутку какая-нибудь мысль еще из тех, довоенных времен, мне становится прямотаки страшно. Но такие мысли долго не задерживаются.

Мы должны относиться к нашему положению как можно спокойнее. Мы пользуемся для этого любым случаем. Поэтому рядом с ужасами войны, бок о бок с ними, без всякого перехода, в нашей жизни стоит стремление подурачиться. Вот и сейчас мы с рвением трудимся над тем, чтобы создать себе идиллию, - разумеется, идиллию в смысле жратвы и сна.

Перво-наперво мы выстилаем пол матрацами, которые натаскали из домов. Солдатский зад тоже порой не прочь понежиться на мягком. Только в середине погреба есть свободное место. Затем мы раздобываем одеяла и перины, неправдоподобно мягкие, совершенно роскошные штуки. Благо, всего этого в деревне достаточно. Мы с Альбертом находим разборную кровать красного дерева с балдахином из голубого шелка и с кружевными накидками. С нас сошло семь потов, пока мы ее волокли сюда, но нельзя же в самом деле отказывать себе в этом, тем более что через несколько дней ее наверняка разнесет в куски снарядами.

Мы с Катом идем в разведку по домам. Вскоре нам удается подцепить десяток яиц и два фунта довольно свежего масла. Мы стоим в какой-то гостиной, как вдруг раздается треск и, проломив стену, в комнату влетает железная печурка, которая со свистом проносится мимо нас и на расстоянии какого-нибудь метра снова уходит в другую стену. Остаются две дыры. Печурка прилетела из дома напротив, в который угодил снаряд.

Повезло, - ухмыляется Кат, и мы продолжаем наши поиски.

Вдруг мы настораживаем уши и пускаемся наутек. Вслед за тем мы останавливаемся как зачарованные: в небольшом закуте резвятся два живых поросенка. Протираем глаза и снова осторожно заглядываем туда. В самом деле, они еще там. Мы трогаем их рукой. Сомнений нет, это действительно две молодые свинки.

Лакомое же будет блюдо! Примерно в пятидесяти шагах от нашего блиндажа стоит небольшой домик, в котором квартировали офицеры. На кухне мы находим огромную плиту с двумя конфорками, сковороды, кастрюли и котлы. Здесь есть все, включая внушительный запас мелко наколотых дров, сложенных в сарае. Не дом, а полная чаша.

Двоих мы с утра отправили в поле искать картошку, морковку и молодой горох. Мы живем на широкую ногу, консервы со склада нас не устраивают, нам захотелось свеженького. В чулане уже лежат два кочна цветной капусты.

Поросята заколоты. Это дело взял на себя Кат. К жаркому мы хотим испечь картофельные оладьи. Но у нас нет терок для картошки. Однако и тут мы скоро находим выход из положения: берем крышки от жестяных банок, пробиваем в них гвоздем множество дырок, и терки готовы. Трое из нас надевают плотные перчатки, чтобы не расцарапать пальцы, двое других чистят картошку, и дело спорится.

Кат священнодействует над поросятами, морковкой, горохом и цветной капустой. К капусте он даже приготовил белый соус. Я пеку картофельные оладьи, по четыре штуки за один прием. Через десять минут я наловчился подкидывать на сковородке поджарившиеся с одной стороны оладьи так, что они переворачиваются в воздухе и снова шлепаются на свое место. Поросята жарятся целиком. Все стоят вокруг них, как у алтаря.

Тем временем к нам пришли гости: двое радистов, которых мы великодушно приглашаем отобедать с нами. Они сидят в гостиной, где стоит рояль. Один из них подсел к нему и играет, другой поет "На Везере". Он поет с чувством, но произношение у него явно саксонское. Тем не менее мы растроганно слушаем его, стоя у плиты, на которой жарятся и пекутся все эти вкусные вещи.

Через некоторое время мы замечаем, что нас обстреливают, и не на шутку. Привязные аэростаты засекли дымок из нашей трубы, и противник открыл по нам огонь. Это те вредные маленькие штуковинки, которые вырывают неглубокую ямку и дают так много далеко и низко разлетающихся осколков. Они так и свистят вокруг нас, все ближе и ближе, но не можем же мы в самом деле бросить здесь всю еду. Постепенно эти подлюги пристрелялись. Несколько осколков залетает через верхнюю раму окна в кухню. С жарким мы быстро управимся. Но печь оладьи становится все труднее. Разрывы следуют так быстро друг за другом, что осколки все чаще шлепаются об стену и сыплются через окно. Заслышав свист очередной игрушки, я каждый раз приседаю, держа в руках сковородку с оладьями, и прижимаюсь к стенке у окна. Затем я сразу же поднимаюсь и продолжаю печь.

Саксонец перестал играть, - один из осколков угодил в рояль. Мало-помалу и мы управились со своими делами и организуем отступление. Выждав следующий разрыв, два человека берут кастрюли с овощами и пробегают пулей пятьдесят метров до блиндажа. Мы видим, как они ныряют в него.

Еще один разрыв. Все пригибаются, и вторая пара, - у каждого в руках по кофейнику с первоклассным кофе, - рысцой пускается в путь и успевает укрыться в блиндаже до следующего разрыва.

Затем Кат и Кропп подхватывают большую сковороду с подрумянившимся жарким. Это гвоздь нашей программы. Вой снаряда, приседание, - и вот уже они мчатся, преодолевая пятьдесят метров незащищенного пространства.

Я пеку последние четыре оладьи; за это время мне дважды приходится приседать на пол, но все-таки теперь у нас на четыре оладьи больше, а это мое любимое кушанье.

Потом я хватаю блюдо с высокой стопкой оладий и стою, прильнув к двери. Шипение, треск, - и я галопом срываюсь с места, обеими руками прижав блюдо к груди. Я уже почти у цели, как вдруг слышится нарастающий свист. Несусь, как антилопа, и вихрем огибаю бетонную стенку. Осколки барабанят по ней; я скатываюсь по лестнице в погреб; локти у меня разбиты, но я не потерял ни одной оладьи и не опрокинул блюдо.

В два часа мы садимся за обед. Мы едим до шести. До половины седьмого пьем кофе, офицерский кофе с продовольственного склада, и курим при этом офицерские сигары и сигареты, - все из того же склада, Ровно в семь мы начинаем ужинать. В десять часов мы выбрасываем за дверь поросячьи скелетики. Затем переходим к коньяку и рому, опять-таки из запасов благословенного склада, и снова курим длинные, толстые сигары с наклейками на брюшке. Тьяден утверждает, что не хватает только одного - девочек из офицерского борделя.

Поздно вечером мы слышим мяуканье. У входа сидит маленький серый котенок. Мы подманиваем его и даем ему поесть. От этого к нам самим снова приходит аппетит. Ложась спать, мы все еще жуем.

Однако ночью нам приходится несладко. Мы съели слишком много жирного. Свежий молочный поросенок очень обременителен для желудка. В блиндаже не прекращается хождение. Человека два-три все время сидят снаружи со спущенными штанами и проклинают все на свете. Сам я делаю десять заходов. Около четырех часов ночи мы ставим рекорд: все одиннадцать человек, караульная команда и гости, расселись вокруг блиндажа.

Горящие дома полыхают в ночи, как факелы. Снаряды летят из темноты и с грохотом врезаются в землю. Колонны машин с боеприпасами мчатся по дороге. Одна из стен склада снесена. Шоферы из колонны толкутся у пролома, как пчелиный рой, и, несмотря на сыплющиеся осколки, растаскивают хлеб. Мы им не мешаем. Если б мы вздумали остановить их, они бы нас поколотили, только и всего. Поэтому мы действуем иначе. Объясняем, что мы - охрана, и, так как нам известно, что где лежит, мы приносим консервы и обмениваем их на вещи, которых нам не хватает. Чего над ними трястись, ведь все равно здесь скоро ничего не останется! Для себя мы приносим из склада шоколад и едим его целыми плитками. Кат говорит, что его полезно есть, когда живот не дает покоя ногам.

Проходит почти две недели, в течение которых мы только и делаем, что едим, пьем и бездельничаем. Никто нас не тревожит. Деревня медленно исчезает под разрывами снарядов, а мы живем счастливой жизнью. Пока цела хоть часть склада, нам больше ничего не нужно, и у нас есть только одно желание - остаться здесь до конца войны.

Тьяден стал таким привередой, что выкуривает сигары только до половины. Он с важностью объясняет, что это вошло у него в привычку. Кат тоже чудит - проснувшись поутру, он первым делом кричит:

Эмиль, принесите икру и кофе! Вообще все мы страшно зазнались, один считает другого своим денщиком, обращается к нему на "вы" и дает ему поручения.

Кропп, у меня подошва чешется, потрудитесь поймать вошь.

С этими словами Леер протягивает Альберту свою ногу, как избалованная артистка, а тот тащит его за ногу вверх по лестнице.

Вольно, Тьяден! Кстати, запомните: не "что", а "слушаюсь". Ну-ка еще разок: "Тьяден!"

Тьяден разражается бранью и вновь цитирует знаменитое место из гетевского "Геца фон Берлихингена", которое у него всегда на языке.

Проходит еще неделя, и мы получаем приказ возвращаться. Нашему счастью пришел конец. Два больших грузовика забирают нас с собой. На них горой навалены доски. Но мы с Альбертом все же умудряемся водрузить сверху нашу кровать с балдахином, с покрывалом из голубого шелка, матрацами и кружевными накидками. В изголовье мы кладем по мешку с отборными продуктами. Время от времени поглаживаем и твердые копченые колбасы, банки с ливером и с консервами, коробки с сигарами наполняют наши сердца ликованием. У каждого из нашей команды есть с собой такой мешок.

Кроме того, мы с Кроппом спасли еще два красных плюшевых кресла. Они стоят в кровати, и мы, развалясь, сидим на них, как в театральной ложе. Словно шатер, трепещет и раздувается над нами шелковое покрывало. У каждого во рту сигара. Так мы сидим, разглядывая сверху местность.

Между нами стоит клетка, в которой жил попугай; мы разыскали ее для кошки. Кошку мы взяли с собой, она лежит в клетке перед своей мисочкой и мурлыкает.

Машины медленно катятся по дороге. Мы поем. У нас за спиной, там, где осталась теперь уже окончательно покинутая деревня, снаряды взметают фонтаны земли.

Через несколько дней мы выступаем, чтобы занять одно местечко. По пути нам встречаются беженцы - выселенные жители этой деревни. Они тащат с собой свои пожитки, - на тачках, в детских колясках и просто за спиной. Они идут понурившись, на их лицах написаны горе, отчаяние, затравленность и покорность. Дети цепляются за руки матерей, иногда малышей ведет девочка постарше, а те, спотыкаясь, бредут за ней и все время оборачиваются назад. Некоторые несут с собой какую-нибудь жалкую куклу. Проходя мимо нас, все молчат.

Пока что мы движемся походной колонной, - ведь не станут же французы обстреливать деревню, из которой еще не ушли их земляки. Но вот через несколько минут в воздухе раздается вой, земля дрожит, слышатся крики, снаряд угодил в замыкающий колонну взвод, и осколки основательно потрепали его. Мы бросаемся врассыпную и падаем ничком, но в то же мгновение я замечаю, что то чувство напряженности, которое всегда бессознательно диктовало мне под огнем единственно правильное решение, на этот раз изменило мне; в голове у меня молнией мелькает мысль: "Ты пропал", во мне шевелится отвратительный, парализующий страх. Еще мгновение, - и я ощущаю в левой ноге резкую, как удар хлыста, боль. Я слышу, как вскрикивает Альберт; он где-то рядом со мной.

Вставай, бежим, Альберт! - ору я ему, ибо мы с ним лежим без укрытия, на открытом пространстве.

Он с трудом отрывается от земли и бежит. Я держусь рядом с ним. Нам надо перемахнуть через живую изгородь; она выше человеческого роста. Кропп цепляется за ветки, я подхватываю его ногу, он громко вскрикивает, я подталкиваю его, он перелетает через изгородь. Прыжок, я лечу вслед за Кроппом и падаю в воду, - за изгородью оказался пруд.

Лица у нас перепачканы грязью и тиной, но мы нашли хорошее укрытие. Поэтому мы забираемся в воду по самое горло. Заслышав вой снаряда, мы ныряем в нее с головой.

Проделав это раз десять, я чувствую, что больше не могу. Альберт тоже стонет:

Пошли отсюда, а то я свалюсь и утону.

Куда тебя угораздило? - спрашиваю я.

Кажется, в колено.

А бежать ты можешь?

Пожалуй, что могу.

Тогда побежали! Мы добираемся до придорожной канавы и пригнувшись несемся вдоль по ней. Огонь догоняет нас. Дорога ведет к складу боеприпасов. Если он взлетит, от нас никогда не найдут даже и пуговицы. Поэтому мы изменяем план и бежим в поле, под углом к дороге.

Альберт начинает отставать.

Беги, я догоню, - говорит он и падает на землю.

Я трясу его и тащу за руку:

Поднимись. Альберт! Если ты сейчас ляжешь, тебе уже не добежать. Пошли, я буду тебя поддерживать!

Наконец мы добираемся до небольшого блиндажа. Кропп плюхается на пол, и я перевязываю его. Пуля вошла над самым коленом. Затем я осматриваю самого себя. На штанах у меня кровь, на руке - тоже. Альберт накладывает на входные отверстия бинты из своих пакетиков. Он уже не может двигать ногой, и мы оба удивляемся, как это нас вообще хватило на то, чтобы притащиться сюда. Это все, конечно, только со страху, - даже если бы нам оторвало ступни, мы все равно убежали бы оттуда. Хоть на культяпках, а убежали бы.

Я еще кой-как могу ползать и подзываю проезжающую мимо повозку, которая забирает нас. В ней полно раненых. Их сопровождает санитар, он загоняет нам в грудь шприц, - это противостолбнячная прививка.

В полевом лазарете нам удается добиться, чтобы нас положили вместе. Нам дают жиденький бульон, который мы съедаем с презрением, хотя и жадно, - мы видали лучшие времена, но сейчас нам все-таки хочется есть.

Значит, верно, по домам, Альберт? - спрашиваю я.

Будем надеяться, - отвечает он. - Если б только знать, что со мной такое.

Боль становится сильнее. Под повязкой все горит огнем. Мы без конца пьем воду, кружку за кружкой.

Где у меня рана? Намного выше колена? - спрашивает Кропп.

По меньшей мере на десять сантиметров, Альберт, - отвечаю я.

На самом деле там, наверно, сантиметра три.

Вот что я решил, - говорит он через некоторое время, - если они мне отнимут ногу, я поставлю точку. Не желаю ковылять по свету на костылях.

Так мы лежим наедине со своими мыслями и ждем.

Вечером нас несут в "разделочную". Мне становится страшно, и я быстро соображаю, что мне делать, - ведь всем известно, что в полевых лазаретах врачи не задумываясь ампутируют руки и ноги. Сейчас, когда лазареты так забиты, это проще, чем кропотливо сшивать человека из кусочков. Мне вспоминается Кеммерих. Ни за что не дам себя хлороформировать, даже если мне придется проломить кому-нибудь голову.

Пока что все идет хорошо. Врач ковыряется в ране, так что у меня в глазах темнеет.

Нечего притворяться, - бранится он, продолжая кромсать меня.

Инструменты сверкают в ярком свете, как зубы кровожадного зверя. Боль невыносимая. Два санитара крепко держат меня за руки: одну мне удается высвободить, и я уже собираюсь съездить врачу по очкам, но он вовремя замечает это и отскакивает.

Дайте этому типу наркоз! - в бешенстве кричит он.

Я сразу же становлюсь смирным.

Извините, господин доктор, я буду вести себя тихо, но только не усыпляйте меня.

То-то же, - скрипит он и снова берется за свои инструменты.

Это блондинчик со шрамами от дуэлей и с противными золотыми очками на носу. Лет ему от силы тридцать. Я вижу, что теперь он нарочно мучает меня, - он так и роется в моей ране, время от времени искоса поглядывая на меня из-под своих очков. Я вцепился в поручни, - пусть я лучше сдохну, но он не услышит от меня ни звука.

Врач выуживает осколок и показывает его мне. Как видно, он доволен моим поведением: он тщательно накладывает мне лубок и говорит:

Завтра на поезд, и домой! Затем мне делают гипсовую повязку. Увидевшись в палате с Кроппом, я рассказываю ему, что санитарный поезд придет, по всей вероятности, уже завтра.

Нам надо потолковать с фельдшером, чтобы нас оставили вместе, Альберт.

Мне удается вручить фельдшеру две сигары с наклейками из моего запаса и ввернуть при этом несколько слов. Он обнюхивает сигары и спрашивает:

У тебя что, еще есть?

Добрая пригоршня, - говорю я. - И у моего товарища, - я показываю на Кроппа, - тоже найдется. Завтра мы вместе с удовольствием передадим их вам из окна санитарного поезда.

Он, конечно, сразу же смекает, в чем дело: понюхав еще раз, он говорит:

Ночью мы ни на минуту не можем уснуть. В нашей палате умирает семь человек. Один из них целый час распевает высоким сдавленным тенором хоралы, затем пение переходит в предсмертный хрип. Другой слезает с кровати и успевает доползти до подоконника. Он лежит под окном, словно собравшись в последний раз выглянуть на улицу.

Наши носилки стоят на вокзале. Мы ждем поезда. Идет дождь, а на вокзале нет крыши. Одеяла тоненькие. Мы ждем уже два часа.

Фельдшер ухаживает за нами, как заботливая мамаша. Хотя я чувствую себя очень плохо, я не забываю о нашем плане. Будто невзначай я откидываю одеяло, чтобы фельдшер увидел пачки с сигарами, и даю ему одну в виде задатка. За это он укрывает нас плащпалаткой.

Эх, Альберт, дружище, - вспоминаю я, - а помнишь нашу кровать с балдахином и кошку?

И кресла, - добавляет он.

Да, кресла из красного плюша. По вечерам мы восседали на них как короли и уже собирались выдавать их напрокат. По сигарете за час. Мы жили бы себе забот не зная, да еще имели бы выгоду.

Альберт, - вспоминаю я, - а наши мешки со жратвой...

Нам становится грустно. Все это нам очень пригодилось бы. Если бы поезд отходил днем позже. Кат наверняка разыскал бы нас и принес бы нам нашу долю.

Вот ведь невезение. В желудке у нас похлебка из муки - скудные лазаретные харчи, - а в наших мешках лежат свиные консервы. Но мы уже настолько ослабели, что не в состоянии волноваться по этому поводу.

Поезд прибывает лишь утром, и к этому времени в носилках хлюпает вода. Фельдшер устраивает нас в один вагон. Повсюду снуют сестры милосердия из Красного Креста. Кроппа укладывают внизу. Меня приподнимают, мне отведено место над ним.

Ну обождите же, - вдруг вырывается у меня.

В чем дело? - спрашивает сестра.

Я еще раз бросаю взгляд на постель. Она застлана белоснежными полотняными простынями, непостижимо чистыми, на них даже видны складки от утюга. А я шесть недель не менял рубашки, она у меня черная от грязи.

Вы не можете влезть сами? - озабоченно спрашивает сестра.

Залезть-то я залезу, - говорю я, чувствуя, что взопрел, - только снимите сначала белье.

Зачем же? Мне кажется, что я грязен как свинья. Неужели меня положат сюда?

Да ведь я... - Я не решаюсь закончить свою мысль.

Вы его немножко измажете? - спрашивает она, стараясь приободрить меня. - Это не беда, мы его потом постираем.

Нет, не в этом дело, - говорю я в волнении.

Я совсем не готов к столь внезапному возвращению в лоно цивилизации.

Вы лежали в окопах, так неужели же мы для вас простыни не постираем? - продолжает она.

Я смотрю на нее; она молода и выглядит такой же свежей, хрустящей, чистенько вымытой и приятной, как и все вокруг, трудно поверить, что это предназначено не только для офицеров, от этого становится не по себе и даже как-то страшновато.

И все-таки эта женщина - сущий палач: она заставляет меня говорить.

Я только думал... - На этом я умолкаю: должна же она понять, что я имею в виду.

Что еще такое?

Да я насчет вшей, - выпаливаю я наконец.

Она смеется:

Надо же и им когда-нибудь пожить в свое удовольствие.

Ну что ж, теперь мне все равно. Я карабкаюсь на полку и укрываюсь с головой.

Чьи-то пальцы шарят по одеялу. Это фельдшер. Получив сигары, он уходит.

Через час мы замечаем, что мы уже едем.

Ночью я просыпаюсь. Кропп тоже ворочается. Поезд тихо катится по рельсам. Все это еще как-то непонятно: постель, поезд, домой. Я шепчу:

Альберт!

Ты не знаешь, где тут уборная?

По-моему, вон за той дверью направо.

Сейчас посмотрим.

В вагоне темно, я нащупываю край полки и собираюсь осторожно соскользнуть вниз. Но моя нога не находит точки опоры, я начинаю сползать с полки, - на раненую ногу не обопрешься, и я с треском лечу на пол.

Черт побери! - говорю я.

Ты ушибся? - спрашивает Кропп.

А ты что, не слыхал, что ли? - огрызаюсь я. - Так треснулся головой, что...

Тут в конце вагона открывается дверь. Сестра подходит с фонарем в руках и видит меня.

Он упал с полки... Она щупает мне пульс и притрагивается к моему лбу.

Но температуры у вас нет.

Нет, - соглашаюсь я.

Наверно что-нибудь пригрезилось? - спрашивает она.

Да, наверно, - уклончиво отвечаю я.

И снова начинаются расспросы. Она глядит на меня своими ясными глазами, такая чистенькая и удивительная, - нет, я никак не могу сказать ей, что мне нужно.

Меня снова поднимают наверх. Ничего себе, уладилось! Ведь когда она уйдет, мне снова придется спускаться вниз! Если бы она была старуха, я бы еще, пожалуй, сказал ей, в чем дело, но она ведь такая молоденькая, ей никак не больше двадцати пяти. Ничего не поделаешь, ей я этого сказать не могу.

Тогда на помощь мне приходит Альберт, - ему стесняться нечего, ведь речь-то идет не о нем. Он подзывает сестру к себе:

Сестра, ему надо...

Но и Альберт тоже не знает, как ему выразиться, чтобы это прозвучало вполне благопристойно. На фронте, в разговоре между собой, нам было бы достаточно одного слова, но здесь, в присутствии такой вот дамы... Но тут он вдруг вспоминает школьные годы и бойко заканчивает:

Ему бы надо выйти, сестра.

Ах, вот оно что, - говорит сестра. - Так для этого ему вовсе не надо слезать с постели, тем более что он в гипсе. Что же именно вам нужно? - обращается она ко мне.

Я до смерти перепуган этим новым оборотом дела, так как не имею ни малейшего представления, какая терминология принята для обозначения этих вещей.

Сестра приходит мне на помощь:

По-малекькому или по-большому?

Вот срамота! Я чувствую, что весь взмок, и смущенно говорю:

Только по-маленькому.

Ну что ж, дело все-таки кончилось не так уж плохо.

Мне дают "утку". Через несколько часов моему примеру следует еще несколько человек, а к утру мы уже привыкли и не стесняясь просим то, что нам нужно.

Поезд идет медленно. Иногда он останавливается, чтобы выгрузить умерших. Останавливается он довольно часто.

Альберт температурит. Я чувствую себя сносно, нога у меня болит, но гораздо хуже то, что под гипсом, очевидно, сидят вши. Нога ужасно зудит, а почесаться нельзя.

Дни у нас проходят в дремоте. За окном бесшумно проплывают виды. На третью ночь мы прибываем в Хербесталь. Я узнаю от сестры, что на следующей остановке Альберта высадят, - у него ведь температура.

А где мы остановимся? - спрашиваю я.

В Кельне.

Альберт, мы останемся вместе, - говорю я, - вот увидишь.

Когда сестра делает следующий обход, я сдерживаю дыхание и загоняю воздух вовнутрь. Лицо у меня наливается кровью и багровеет. Сестра останавливается:

У вас боли?

Да, - со стоном говорю я. - Как-то вдруг начались.

Она дает мне градусник и идет дальше. Теперь я знаю, что мне делать, - ведь я не зря учился у Ката. Эти солдатские градусники не рассчитаны на многоопытных вояк. Стоит только загнать ртуть наверх, как она застрянет в своей узкой трубочке и больше уже не опустится.

Я сую градусник под мышку наискось, ртутью вверх, и долго пощелкиваю по нему указательным пальцем. Затем встряхиваю и переворачиваю его. Получается 37,9. Но этого мало. Осторожно подержав его над горящей спичкой, я догоняю температуру до 38,7.

Когда сестра возвращается, я надуваюсь как индюк, стараюсь дышать отрывисто, гляжу на нее осоловелыми глазами, беспокойно ворочаюсь и говорю вполголоса:

Ой, мочи нет терпеть! Она записывает мою фамилию на листочек. Я твердо знаю, что мою гипсовую повязку без крайней необходимости трогать не будут.

Меня высаживают с поезда вместе с Альбертом.

Мы лежим в лазарете при католическом монастыре, в одной палате. Нам очень повезло: католические больницы славятся своим хорошим уходом и вкусной едой. Лазарет весь заполнен ранеными из нашего поезда; среди них многие в тяжелом состоянии. Сегодня нас еще не осматривают, так как здесь слишком мало врачей. По коридору то и дело провозят низенькие тележки на резиновом ходу, и каждый раз кто-нибудь лежит на них, вытянувшись во весь рост. Чертовски неудобная поза, - так только спать хорошо.

Ночь проходит очень беспокойно. Никто не может уснуть. Под утро нам удается ненадолго задремать. Я просыпаюсь от света. Дверь открыта, и из коридора слышатся голоса. Мои соседи по палате тоже просыпаются. Один из них, - он лежит уже несколько дней, - объясняет нам, в чем дело:

Здесь наверху сестры каждое утро читают молитвы. У них это называется заутреней. Чтобы не лишать нас удовольствия послушать, они открывают дверь в палату.

Конечно, это очень заботливо с их стороны, но у нас болят все кости и трещит голова.

Что за безобразие! - говорю я. - Я только успел уснуть.

Здесь наверху лежат с легкими ранениями, вот они и решили, что с нами это можно делать, - отвечает мой сосед.

Альберт стонет. Меня разбирает злость, и я кричу:

Эй вы там, замолчите! Через минуту в палате появляется сестра. В своем черно-белом монашеском одеянии она напоминает хорошенькую куклу для кофейника.

Закройте же дверь, сестра, - говорит кто-то.

Дверь открыта потому, что в коридоре читают молитву, - отвечает она.

А мы еще не выспались.

Лучше молиться, чем спать. - Она стоит и улыбается невинной улыбкой. - А кроме того, сейчас уже семь часов.

Альберт опять застонал.

Закройте дверь! - рявкаю я.

Сестра опешила, - как видно, у нее не укладывается в голове, как можно так кричать.

Мы ведь молимся и за вас тоже.

Все равно, закройте дверь! Она исчезает, оставив дверь незакрытой. В коридоре снова раздается монотонное бормотание. Это меня бесит, и я говорю:

Считаю до трех. Если за это время они не прекратят, я в них чем-нибудь запущу.

И я тоже, - заявляет один из раненых.

Я считаю до пяти. Затем беру пустую бутылку, прицеливаюсь и бросаю ее через дверь в коридор. Бутылка разлетается на мелкие осколки. Голоса молящихся умолкают. В палате появляется стайка сестер. Они ругаются, но в очень выдержанных выражениях.

Закройте дверь! - кричим мы.

Они удаляются. Та, маленькая, что давеча заходила к нам, уходит последней.

Безбожники, - лепечет она, но все же закрывает дверь.

Мы одержали победу.

В полдень приходит начальник лазарета и дает нам взбучку. Он стращает нас крепостью и даже чем-то еще похуже. Но все эти военные врачи, точно так же как и интенданты, все-таки не более чем чиновники, хоть они и носят длинную шпагу и эполеты, а поэтому даже новобранцы не принимают их всерьез. Пусть себе говорит. Ничего он с нами не сделает.

Кто бросил бутылку? - спрашивает он.

Я еще не успел сообразить, стоит ли мне признаваться, как вдруг кто-то говорит:

Я! На одной из коек приподнимается человек с густой, спутанной бородой. Всем не терпится узнать, зачем он назвал себя.

Так точно. Я разволновался из-за того, что нас без толку разбудили, и потерял контроль над собой, так что уже не соображал, что я делаю. Он говорит как по писаному.

Ваша фамилия?

Иозеф Хамахер, призван из резерва.

Инспектор уходит.

Всех нас разбирает любопытство.

Зачем же ты назвал свою фамилию? Ведь это вовсе не ты сделал!

Он ухмыляется:

Ну и что же, что не я? У меня есть "отпущение грехов".

Теперь каждому понятно, в чем тут дело. Тот, у кого есть "отпущение грехов", может делать все, что ему заблагорассудится.

Так вот, - рассказывает он, - я был ранен в голову, и после этого мне выдали свидетельство о том, что временами я бываю невменяемым. С тех пор мне все нипочем. Меня нельзя раздражать. Так что со мной ничего не сделают. Этот дяденька с первого этажа будет здорово разозлен. А назвал я себя потому, что мне понравилось, как бросали бутылку. Если завтра они снова откроют дверь, мы швырнем еще одну.

Мы шумно радуемся. Пока среди нас находится Иозеф Хамахер, мы можем делать самые рискованные вещи.

Затем за нами приезжают бесшумные коляски.

Бинты присохли. Мы мычим, как быки.

В нашей палате лежит восемь человек. Самое тяжелое ранение у Петера, черномазого курчавого паренька, - у него сложная сквозная рана в легких. У его соседа Франца Вехтера раздроблено предплечье, и поначалу нам - кажется, что его дела не так уж плохи. Но на третью ночь он окликает нас и просит позвонить, - ему кажется, что кровь прошла через бинты.

Я с силой нажимаю на кнопку. Ночная сиделка не приходит. Вечером мы заставили ее побегать, - всем нам сделали перевязку, а после этого раны всегда болят. Один просил положить ему ногу так, другой - этак, третьему хотелось пить, четвертому надо было взбить подушку, - под конец толстая старуха начала злобно ворчать, а уходя хлопнула дверью. Сейчас она наверно думает, что все начинается сначала, и поэтому не хочет идти.

Мы ждем. Затем Франц говорит:

Позвони еще! Я звоню. Сиделка все не появляется. Ночью на весь наш флигель остается только одна сестра, может быть, сейчас ее как раз позвали в другие палаты.

Франц, ты уверен, что у тебя кровотечение? - спрашиваю я. - А то нас опять распекать будут.

Бинты промокли. Не может ли кто-нибудь зажечь свет?

Но со светом тоже ничего не получается: выключатель у двери, а встать никто не может. Я давлю на кнопку звонка, пока не затекает палец. Быть может, сестра задремала? Ведь у них так много работы, у них уже днем такой переутомленный вид. К тому же, они то и дело молятся.

Не швырнуть ли нам бутылку? - спрашивает Иозеф Хамахер, человек, которому все дозволено.

Раз она не слышит звонка, так этого уж и подавно не услышит.

Наконец дверь отворяется. На пороге появляется заспанная старуха. Увидев, что стряслось с Францем, она начинает суетиться и восклицает:

Почему же никто не дал об этом знать?

Мы же звонили. А ходить никто из нас не может.

У него было сильное кровотечение, и ему снова делают перевязку. Утром мы видим его лицо: оно пожелтело и заострилось, а ведь еще вчера вечером он выглядел почти совсем здоровым. Теперь сестра стала наведываться к нам чаще.

Иногда за нами ухаживают сестры из Красного Креста. Они добрые, но порой им не хватает сноровки. Перекладывая нас с носилок на постель, они нередко причиняют нам боль, а потом так пугаются, что от этого нам становится еще хуже.

Монашенкам мы доверяем больше. Они умеют ловко подхватывать раненого, но нам хотелось бы, чтобы они были чуточку повеселее. Впрочем, у некоторых из них есть чувство юмора, и эти, право же, молодцы. Кто из нас не оказал бы, например, любой услуги сестре Либертине? Стоит нам хотя бы издали увидеть эту удивительную женщину, как во всем флигеле сразу же повышается настроение. И таких здесь немало. За них мы готовы в огонь и воду. Нет, жаловаться не приходится, - монашенки обращаются с нами прямо-таки как со штатскими. А когда вспомнишь, что делается в гарнизонных лазаретах, так просто страшно становится.

Франц Вехтер так и не пошел на поправку. Однажды его забирают и больше не приносят. Иозеф Хамахер поясняет:

Теперь мы его не увидим. Они снесли его в мертвецкую.

Что это за мертвецкая? - спрашивает Кропп.

Ну, палата смертников.

Да что это такое?

Это такая комнатка в конце флигеля. Туда помещают тех, кто собирался протянуть ноги. Там стоят две койки. Ее все так и называют мертвецкой.

Но зачем же они это делают?

А им так меньше возни. Потом это удобнее, - комнатка-то находится как раз у лифта, по которому подымаются в морг. А может быть, это делается для того, чтобы никто не умирал в палатах, на глазах у других. Да и присматривать за ним легче, когда он лежит один.

А ему самому-то каково?

Иозеф пожимает плечами:

Так ведь кто туда попал, обычно уже не очень-то соображает, что с ним делают.

И что же, здесь все это знают?

Кто здесь уже давно, те, конечно, знают.

После обеда на койку Франца Вехтера кладут новенького. Через несколько дней его тоже уносят. Иозеф делает выразительный жест рукой. Он не последний, - на наших глазах приходят и уходят еще многие.

Иногда у постелей сидят родственники; они плачут или тихо, смущенно разговаривают. Одна старушка не хочет уходить, однако нельзя же ей оставаться здесь на ночь. На следующее утро она приходит очень рано, но ей следовало бы прийти еще раньше, - подойдя к койке, она видит, что на ней уже лежит другой. Ее приглашают пройти в морг. Она принесла с собой яблоки и теперь отдает их нам.

Маленький Петер тоже чувствует себя хуже. Его температурная кривая угрожающе лезет вверх, и в один прекрасный день у его койки останавливается низенькая коляска.

Куда? - спрашивает он.

В перевязочную.

Его поднимают на коляску. Но сестра делает промах: она снимает с крючка его солдатскую куртку и кладет ее рядом с ним, чтобы не заходить за ней еще раз. Петер тотчас же догадывается, в чем дело, и пытается скатиться с коляски:

Я остаюсь здесь! Они не дают ему приподняться. Он негромко кричит своими продырявленными легкими:

Не хочу в мертвецкую!

Да мы везем тебя в перевязочную.

А на что вам тогда моя куртка? Он уже не в силах говорить. Он шепчет хриплым, взволнованным шепотом:

Оставьте меня здесь! Они ничего не отвечают и вывозят его из палаты. В дверях он пытается подняться. Его черная курчавая голова трясется, глаза полны слез.

Я еще вернусь! Я еще вернусь! - кричит он.

Дверь закрывается. Мы все взволнованы, но молчим. Наконец Иозеф говорит:

Это мы уж не от первого слышим. Да только кто туда попал, тому уж не выжить.

Мне делают операцию, и после этого меня два дня рвет. Писарь моего врача говорит, что мои кости никак не хотят срастаться. У одного из нашего отделения они срослись неправильно, и ему переламывают их заново. Это тоже удовольствие маленькое. Среди вновь прибывших есть два молоденьких солдата, страдающих плоскостопием. Во время обхода они попадаются на глаза главному врачу, который обрадованно останавливается возле их коек.

От этого мы вас избавим, - говорит он. - Небольшая операция, и у вас будут здоровые ноги. Сестра, запишите их.

Когда он уходит, всезнающий Иосиф предостерегает новичков:

Смотрите, не соглашайтесь на операцию! Это, видите ли, у нашего старика есть такой пунктик по научной части. Он и во сне видит, как бы заполучить себе кого-нибудь для этого дела. Он вам сделает операцию, и после этого стопа у вас и в самом деле будет уже не плоская; зато она будет искривленная, и вы до конца дней своих будете ковылять с палочкой.

Что же нам теперь делать? - спрашивает один из них.

Не давать согласия! Вас сюда прислали, чтобы лечить раны, а не для того, чтобы устранять плоскостопие! На фронте-то у вас какие ноги были? А, вот то-то же! Сейчас вы еще можете ходить, а вот побываете у старика под ножом и станете калеками. Ему нужны подопытные кролики, поэтому для него война - самое распрекрасное время, как и для всех врачей. Загляните-ка в нижнее отделение, - там ползает добрый десяток людей, которых он оперировал. Некоторые сидят здесь годами, с пятнадцатого и даже с четырнадцатого года. Никто из них не стал ходить лучше, чем раньше, наоборот, почти все - хуже, у большинства ноги в гипсе. Каждые полгода он снова тащит их на стол и ломает их кости по-новому, и каждый раз им говорит, что теперь-то успех обеспечен. Подумайте хорошенько, без вашего согласия он не имеет права этого делать.

Эх, дружище, - говорит один из них устало, - лучше ноги, чем башка. Можешь ты сказать наперед, по какому месту тебе достанется, когда тебя снова пошлют туда? Пусть делают со мной что хотят, мне лишь бы домой попасть. Лучше ковылять, да остаться в живых.

Его товарищ, молодой парень нашего возраста, не дает согласия. На следующее утро старик велит доставить их вниз; там он начинает их уговаривать и кричит на них, так что в конце концов они все-таки соглашаются. Что же им остается делать? Ведь они - просто серая скотинка, а он большая шишка. Их приносят в палату под хлороформом и в гипсе.

У Альберта дела плохи. Его несут в операционную - на ампутацию. Ногу отнимают целиком, до самого верха. Теперь он совсем почти перестал разговаривать. Как-то раз он говорит, что собирается застрелиться, что он сделает это, как только доберется до своего револьвера.

Прибывает новый эшелон с ранеными. В нашу палату кладут двух слепых. Один из них - совсем еще молодой музыкант. Подавая ему обед, сестры всегда прячут от него ножи, - у одной из них он уже однажды вырвал нож из рук. Несмотря на эти предосторожности, с ним приключилась беда.

Вечером, за ужином, обслуживающую его сестру на минутку вызывают из палаты, и она ставит тарелку с вилкой на его столик. Он ощупью находит вилку, берет ее в руку и с размаху вонзает себе в сердце, затем хватает ботинок и изо всех сил колотит им по черенку. Мы зовем на помощь, но в одиночку с ним не справишься, нужны три человека, чтобы отнять у него вилку. Тупые зубцы успели войти довольно глубоко. Он ругает нас всю ночь, так что никто не может уснуть. Утром у него начинается припадок истерии.

У нас освобождаются койки. Дни идут за днями, и каждый из них - это боль и страх, стоны и хрип. "Мертвецкие" теперь уже ни к чему, их слишком мало, - по ночам люди умирают в палатах, в том числе и в нашей. Смерть обгоняет мудрую предусмотрительность наших сестер.

Но вот в один прекрасный день дверь распахивается, на пороге появляется коляска, а на ней - бледный, худой - восседает, победно подняв черную курчавую голову, Петер. Сестра Либертина с сияющим лицом подкатывает его к его старой койке. Он вернулся из "мертвецкой". А мы давно уже считали, что он умер.

Он поглядывает во все стороны:

Ну, что вы на это скажете?

И даже Иозеф Хамахер вынужден признать, что такого ему еще не случалось видеть.

Через некоторое время кое-кто из нас получает разрешение вставать с постели. Мне тоже дают костыли, и я понемногу начинаю ковылять. Однако я редко пользуюсь ими, я не в силах вынести взгляд Альберта, устремленный на меня, когда я иду по палате. Он всегда смотрит на меня такими странными глазами. Поэтому время от времени я удираю в коридор, - там я чувствую себя свободнее.

Этажом ниже лежат раненные в живот, в позвоночник, в голову и с ампутацией обеих рук или ног. В правом крыле - люди с раздробленными челюстями, отравленные газом, раненные в нос, уши и глотку. Левое крыло отведено слепым и раненным в легкие, в таз, в суставы, в почки, в мошонку, в желудок. Лишь здесь видишь наглядно, насколько уязвимо человеческое тело.

Двое раненых умирают от столбняка. Их кожа становится серой, тело цепенеет, под конец жизнь теплится, - еще очень долго, - в одних только глазах. У некоторых перебитая рука или нога подвязана на шнурке и висит в воздухе, словно вздернутая на виселице. У других к спинке кровати приделаны растяжки с тяжелыми гирями на конце, которые держат заживающую руку или ногу в напряженном положении. Я вижу людей с распоротыми кишками, в которых постоянно скапливается кал. Писарь показывает мне рентгеновские снимки бедренных, коленных и плечевых суставов, раздробленных на мелкие осколки.

Кажется непостижимым, что к этим изодранным в клочья телам приставлены человеческие лица, еще живущие обычной, повседневной жизнью. А ведь это только один лазарет, только одно его отделение! Их сотни тысяч в Германии, сотни тысяч во Франции, сотни тысяч в России. Как же бессмысленно все то, что написано, сделано и передумано людьми, если на свете возможны такие вещи! До какой же степени лжива и никчемна наша тысячелетняя цивилизация, если она даже не смогла предотвратить эти потоки крови, если она допустила, чтобы на свете существовали сотни тысяч таких вот застенков. Лишь в лазарете видишь воочию, что такое война.

Я молод - мне двадцать лет, но все, что я видел в жизни, - это отчаяние, смерть, страх и сплетение нелепейшего бездумного прозябания с безмерными муками. Я вижу, что кто-то натравливает один народ на другой и люди убивают друг друга, в безумном ослеплении покоряясь чужой воле, не ведая, что творят, не зная за собой вины. Я вижу, что лучшие умы человечества изобретают оружие, чтобы продлить этот кошмар, и находят слова, чтобы еще более утонченно оправдать его. И вместе со мной это видят все люди моего возраста, у нас и у них, во всем мире, это переживает все наше поколение. Что скажут наши отцы, если мы когда-нибудь поднимемся из могил и предстанем перед ними и потребуем отчета? Чего им ждать от нас, если мы доживем до того дня, когда не будет войны? Долгие годы мы занимались тем, что убивали. Это было нашим призванием, первым призванием в нашей жизни. Все, что мы знаем о жизни, - это смерть. Что же будет потом? И что станется с нами?

Самый старший у нас в палате - Левандовский. Ему сорок лет; у него тяжелое ранение в живот, и он лежит в лазарете уже десять месяцев. Лишь за последние недели он оправился настолько, что может встать и, изогнув поясницу, проковылять несколько шагов.

Вот уже несколько дней он сильно взволнован. Из захолустного польского городишки пришло письмо от его жены, в котором она пишет, что скопила денег на дорогу и теперь может навестить его.

Она уже выехала и должна со дня на день прибыть сюда. У Левандовского пропал аппетит, даже сосиски с капустой он отдает товарищам, едва притронувшись к своей порции. Он только и знает, что расхаживает с письмом по палате; каждый из нас прочел его уже раз десять, штемпеля на конверте проверялись бесконечное число раз, оно все в жирных пятнах и так захватано, что букв совсем почти не видно, и наконец происходит то, чего и следовало ожидать, - у Левандовского подскакивает температура и ему снова приходится лечь в постель.

Он не виделся с женой два года. За это время она родила ему ребенка; она привезет его с собой. Но мысли Левандовского заняты вовсе не этим. Он рассчитывал, что ко времени приезда его старухи ему разрешат выходить в город, - ведь каждому ясно, что посмотреть на свою жену, конечно, приятно, но если человек так долго был с ней в разлуке, ему хочется по возможности удовлетворить и кое-какие другие желания.

Левандовский подолгу обсуждал этот вопрос с каждым из нас, - ведь на этот счет у солдат нет секретов. Те из нас, кого уже отпускают в город, назвали ему несколько отличных уголков в садах и парках, где бы ему никто не помешал, а у одного оказалась на примете даже небольшая комнатка.

Но что толку от всего этого? Левандовский лежит в постели, и его осаждают заботы. Ему теперь и жизнь не мила, - так мучит его мысль о том, что ему придется упустить этот случай. Мы утешаем его и обещаем, что постараемся как-нибудь провернуть это дельце.

На следующий день является его жена, маленькая, сухонькая женщина с боязливыми, быстро бегающими птичьими глазками, в черной мантилье с брыжами и лентами. Бог знает, откуда она этакую выкопала, должно быть, в наследство получила.

Женщина что-то тихо бормочет и робко останавливается в дверях. Она испугалась, что нас здесь шестеро.

Ну, Марья, - говорит Левандовский, с бедовым видом двигая своим кадыком, - входи, не бойся, они тебе ничего не сделают.

Левандовская обходит койки и здоровается с каждым из нас за руку, затем показывает младенца, который успел тем временем испачкать пеленки. Она принесла с собой большую, вышитую бисером сумку; вынув из нее чистый кусок фланели, она проворно перепеленывает ребенка. Это помогает ей преодолеть свое первоначальное смущение, и она начинает разговаривать с мужем.

Тот нервничает, то и дело косясь на нас своими круглыми глазами навыкате, и вид у него самый разнесчастный.

Время сейчас подходящее, - врач уже сделал обход, в худшем случае в палату могла бы заглянуть сестра. Поэтому один из нас выходит в коридор, - выяснить обстановку. Вскоре он возвращается и делает знак:

Ничегошеньки нет. Валяй, Иоганн! Скажи ей в чем дело и действуй.

Они о чем-то говорят друг с другом по-польски. Наша гостья смущенно смотрит на нас, она немного покраснела. Мы добродушно ухмыляемся и энергично отмахиваемся, - ну что, мол, здесь такого! К черту все предрассудки! Они хороши для других времен. Здесь лежит столяр Иоганн Левандовский, искалеченный на войне солдат, а вот его жена. Кто знает, когда он с ней свидится снова, он хочет ею обладать, пусть его желание исполнится, и дело с концом!

На случай, если какая-нибудь сестра все-таки появится в коридоре, мы выставляем к дверям двух человек, чтобы перехватить ее и занять разговором. Они обещают покараулить четверть часа.

Левандовский может лежать только на боку. Поэтому один из нас закладывает ему за спину еще несколько подушек. Младенца вручают Альберту, затем мы на минутку отворачиваемся, черная мантилья исчезает под одеялом, а мы с громким стуком и шуточками режемся в скат.

Все идет хорошо. Я набрал одних крестей, да и то мелочь, но мне каким-то чудом удается вывернуться. Из-за этого мы совсем почти забыли о Левандовском. Через некоторое время младенец начинает реветь, хотя Альберт изо всей силы раскачивает его на руках. Затем раздается тихий шелест и шуршание, и когда мы невзначай поднимаем головы, то видим, что ребенок уже сосет свой рожок на коленях у матери. Дело сделано.

Теперь мы чувствуем себя как одна большая семья; жена Левандовского совсем повеселела, а сам Левандовский, вспотевший и счастливый, лежит в своей постели и весь так и сияет.

Он распаковывает вышитую сумку. В ней лежит несколько отличных колбас. Левандовский берет нож, - торжественно, словно это букет цветов, и разрезает их на кусочки. Он широким жестом показывает на нас, и маленькая, сухонькая женщина подходит к каждому, улыбается и делит между нами колбасу. Теперь она кажется прямо-таки хорошенькой. Мы называем ее мамашей, а она радуется этому и взбивает нам подушки.

Через несколько недель я начинаю ежедневно ходить на лечебную гимнастику. Мою ногу пристегивают к педали и дают ей разминку. Рука давно уже зажила.

С фронта прибывают новые эшелоны раненых. Бинты теперь не из марли, а из белой гофрированной бумаги, - с перевязочным материалом на фронте стало туго.

Альбертова культя заживает хорошо. Рана почти закрылась. Через несколько недель его выпишут на протезирование. Он по-прежнему мало говорит и стал намного серьезнее, чем раньше. Зачастую он умолкает на полуслове и смотрит в одну точку. Если бы не мы, он давно бы покончил с собой. Но теперь самое трудное время у него позади. Иногда он даже смотрит, как мы играем в скат.

После выписки мне предоставляют отпуск.

Мать не хочет расставаться со мной. Она такая слабенькая. Мне еще тяжелее, чем в прошлый раз.

Затем из полка приходит вызов, и я снова еду на фронт.

Мне трудно прощаться с моим другом Альбертом Кроппом. Но такова уж доля солдата, - со временем он привыкает и к этому.

На Западном фронте без перемен Эрих Мария Ремарк

(Пока оценок нет)

Название: На Западном фронте без перемен
Автор: Эрих Мария Ремарк
Год: 1929
Жанр: Классическая проза, Зарубежная классика, Литература 20 века

О книге «На Западном фронте без перемен» Эрих Мария Ремарк

Книга Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен» определенно заслуживает своей популярности. Недаром она вошла в список книг, которые должен прочитать каждый человек.

Прочтите и вы, скачав ее внизу страницы в форматах fb2, rtf, epub, txt.

Наверняка после книги «На Западном фронте без перемен», где речь идет о Первой мировой, человечество больше не должно было затевать воен. Ведь здесь настолько реально переданы ужасы бессмысленной битвы, что порой трудно избавиться от жестоких картин в воображении. И в этом случае Пауль – главный герой книги – и все его одноклассники будто бы отображают всё тогдашнее общество.

Да, наверное, самое ужасное, что на войну шли совсем еще зеленые парни. Паулю было двадцать, но на поле битвы можно было увидеть и восемнадцатилетних… Почему они шли сюда? Разве в их жизни не было ничего важнее? А все потому, что все, кто «косил», автоматически становились изгоями. Кроме того, были и «патриотически настроенные» учителя, вербующие молодежь идти и умирать…

И сам был на войне – об этом узнаем из его биографии. Но он почему-то более известен по таким романам, как « » или . В книге «На Западном фронте без перемен» автор показывает мир совсем по-другому. С точки зрения молодого парня на страшную, кровавую, ужасающую войну. Не странно, что по прибытию домой Паулю совсем не хочется одевать форму и говорить о войне: он желает пройтись в штатском, как обычный человек.

Читая книгу, понимаешь, что не только о войне писал Ремарк. Он показал миру дружбу – настоящую, безусловную, мужскую. К сожалению, подобным чувствам не суждено существовать долго – увы, война жестока и сметает всех подряд. Да и вообще, если задуматься, кому в принципе нужно такое поколение? Люди, не умеющие ничего, кроме как убивать… Но виноваты ли в этом они?

Как сказал Кропп, одноклассник Пауля, было бы куда лучше, если бы сражались только генералы. А пока за них воюют молодые, ни в чем не повинные люди, война никому не нужна. Вердикт – читать Ремарка и его «На Западном фронте без перемен» всем, чтобы война больше никогда не повторилась!

На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно без регистрации или читать онлайн книгу «На Западном фронте без перемен» Эрих Мария Ремарк в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.

Цитаты из книги «На Западном фронте без перемен» Эрих Мария Ремарк

Мы разучились рассуждать иначе, ибо все другие рассуждения искусственны. Мы придаем значение только фактам, только они для нас важны. А хорошие ботинки не так-то просто найти.

Я вижу, что кто-то натравливает один народ на другой, и люди убивают друг друга, в безумном ослеплении покоряясь чужой воле, не ведая, что творят, не зная за собой вины. Я вижу, что лучшие умы человечества изобретают оружие, чтобы продлить этот кошмар, и находят слова, чтобы еще более утонченно оправдать его. И вместе со мной это видят все люди моего возраста, у нас и у них, во всем мире, это переживает все наше поколение.

До какой же степени лжива и никчемна наша тысячелетняя цивилизация, если она даже не смогла предотвратить эти потоки крови, если она допустила, чтобы на свете существовали сотни тысяч таких вот застенков. Лишь в лазарете видишь воочию, что такое война.

Мы – маленькие язычки пламени, едва защищенные шаткими стенами от бури уничтожения и безумия, трепещущие под ее порывами и каждую минуту готовы угаснуть навсегда.

Наш суровый быт замкнут в самом себе, он протекает где-то на самой поверхности жизни, и лишь изредка какое-нибудь событие роняет в него искры.

Мы различаем вещи, как торгаши, и понимаем необходимость, как мясники.

Они все еще писали статьи и произносили речи, а мы уже видели лазареты и умирающих; они все еще твердили, что нет ничего выше, чем служение государству, а мы уже знали, что страх смерти сильнее.

Катчинский прав: на войне было бы не так скверно, если бы только можно было побольше спать.

Они должны были бы помочь нам, восемнадцатилетним, войти в пору зрелости, в мир труда, долга, культуры и прогресса, стать посредниками между нами и нашим будущим. Иногда мы подтрунивали над ними, могли порой подстроить им какую-нибудь шутку, но в глубине души мы им верили. Признавая их авторитет, мы мысленно связывали с этим понятием знание жизни и дальновидность. Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение развеялось в прах. Мы поняли, что их поколение не так честно, как наше; их превосходство заключалось лишь в том, что они умели красиво говорить и обладали известной ловкостью. Первый же артиллерийский обстрел раскрыл перед нами наше заблуждение, и под этим огнем рухнуло то мировоззрение, которое они нам прививали.

Катчинский утверждает, что это все от образованности, от нее, мол, люди глупеют. А уж Кат слов на ветер не бросает.
И случилось так, что как раз Бем погиб одним из первых. Во время атаки он был ранен в лицо, и мы сочли его убитым. Взять его с собой мы не могли, так как нам пришлось поспешно отступить. Во второй половине дня мы вдруг услыхали его крик; он ползал перед окопами и звал на помощь. Во время боя он только потерял сознание. Слепой и обезумевший от боли, он уже не искал укрытия, и его подстрелили, прежде чем мы успели его подобрать.
Канторека в этом, конечно, не обвинишь – вменять ему в вину то, что он сделал, значило бы заходить очень далеко. Ведь Кантореков были тысячи, и все они были убеждены, что таким образом они творят благое дело, не очень утруждая при этом себя.

Скачать бесплатно книгу «На Западном фронте без перемен» Эрих Мария Ремарк

(Фрагмент)

В формате fb2 : Скачать
В формате rtf : Скачать
В формате epub : Скачать
В формате txt :

“Война не щадит никого”. Это так. Будь то защитник или агрессор, солдат или мирный житель - никто, заглянув в лицо смерти, прежним не останется. К ужасам войны никто не готов. Пожалуй, это и хотел сказать Эрих Ремарк, автор произведения “На Западном фронте без перемен”.

История романа

Вокруг этого произведения было много споров. Поэтому было бы правильным начать с истории рождения романа, прежде чем изложить краткое содержание. “На Западном фронте без перемен” Эрих Мария Ремарк написал, будучи участником тех страшных событий.

Он отправился на фронт в начале лета 1917 года. На передовой Ремарк провел несколько недель, в августе был ранен и до конца войны пробыл в госпитале. Но все время он вел переписку со своим другом Георгом Миддендорфом, который остался на позициях.

Ремарк просил сообщать как можно подробнее о жизни на фронте и не скрывал, что хочет написать книгу о войне. С этих событий начинается и краткое содержание (”На Западном фронте без перемен”). Фрагменты романа содержат жестокую, но реальную картину страшных испытаний, выпавших на долю солдат.

Война окончилась, но жизнь ни одного из них не вернулась в прежнее русло.

Рота отдыхает

В первой главе автор показывает реальную жизнь солдат - негероическую, ужасающую. Он подчеркивает, в какой степени жестокость войны меняет людей - теряются моральные устои, сбиваются ценности. Это поколение, которое погубила война, даже тех, кто спасся от снарядов. С таких слов начинается роман «На Западном фронте без перемен».

Отдохнувшие солдаты идут завтракать. Повар приготовил еды на всю роту - на 150 человек. Они хотят взять дополнительные порции своих павших товарищей. Главное же беспокойство повара - не выдать ничего сверх нормы. И только после горячего спора и вмешательства командира роты повар раздает всю еду.

Кеммерих, один из одноклассников Пауля, попал с раной бедра в госпиталь. Друзья идут в лазарет, где им сообщают, что парню ампутировали ногу. Мюллер, видя его крепкие английские ботинки, рассуждает о том, что одноногому они не нужны. Раненый корчится от невыносимой боли, и, в обмен на сигареты, друзья уговаривают одного из санитаров сделать их товарищу укол морфина. Вышли они оттуда с тяжелым сердцем.

Канторек, их преподаватель, который уговорил их пойти в армию, прислал им напыщенное письмо. Он называет их “железной молодежью”. Но парней уже не трогают слова о патриотизме. Они единодушно обвиняют классного наставника в том, что это он подверг их ужасам войны. Так заканчивается первая глава. Ее краткое содержание. «На западном фронте без перемен» по главам раскрывает характеры, чувства, стремления, мечты этих молодых парней, оказавшихся один на один с войной.

Смерть друга

Пауль вспоминает о своей жизни до войны. Будучи учеником, он писал стихи. Теперь он чувствует себя пустым и циничным. Все это ему кажется таким далеким. Довоенная жизнь - это неопределенные, нереальные мечты, не имеющие отношения к миру, созданному войной. Пауль чувствует себя совершенно отрезанным от человечества.

В школе их учили, что патриотизм требует подавления индивидуальности и личности. Взвод Пауля тренировал Химмельштос. Бывший почтальон был маленьким, коренастым человечком, который неустанно унижал своих новобранцев. Пауль и его друзья ненавидели Химмельштоса. Но теперь Пауль знает, что те унижения и дисциплина ужесточили их и, вероятно, помогли им выжить.

Кеммерих близок к смерти. Он опечален тем фактом, что никогда не станет главным лесничим, как мечтал. Пауль сидит рядом со своим другом, утешает и уверяет, что он поправится и вернется домой. Кеммерих говорит, что отдает свои сапоги Мюллеру. Ему становится плохо, и Пауль идет искать врача. Когда он возвращается, его друг уже мертв. Тело тут же убирают с кровати, чтобы освободить место.

Казалось бы, какими циничными словами окончилось второй главы краткое содержание. «На Западном фронте без перемен», с 4 главы романа, раскроет истинную сущность войны. Соприкоснувшись с ней однажды, человек не останется прежним. Война ожесточает, заставляет быть равнодушным, - к приказам, к крови, к смерти. Она никогда не оставит человека, а будет всегда с ним - в памяти, в теле, в душе.

Молодое пополнение

В роту прибывает группа новобранцев. Они на год моложе Пауля и его друзей, что заставляет их чувствовать себя седыми ветеранами. Еды и одеял не хватает. Пауль и его друзья вспоминают казармы, где они были новобранцами, с тоской. Унижения Химмельштоса кажутся идиллическими по сравнению с реальной войной. Парни вспоминают муштру в казармах, дискутируют по поводу войны.

Приходит Тьяден и взволнованно сообщает, что Химмельштос прибыл на фронт. Они вспоминают его издевательства и решают ему отомстить. Однажды ночью, когда он возвращался с паба, они накинули ему на голову постельное белье, сняли с него штаны и избили хлыстом, заглушая его крики подушкой. Ретировались так быстро, что Химмельштос никогда не узнал, кто были его обидчики.

Ночной обстрел

Роту отправляют ночью к передовой на саперные работы. Пауль размышляет, что для солдата земля приобретает новое значение на фронте: она его спасает. Здесь пробуждаются древние животные инстинкты, которые спасают многих людей, если повинуешься им без колебаний. На фронте у мужчин просыпается инстинкт зверя, рассуждает Пауль. Он понимает, насколько человек деградирует, выживая в нечеловеческих условиях. О чем ясно видно и из краткого содержания «На Западном фронте без перемен».

Глава 4 прольет свет на то, каково было молодым, необстрелянным мальчишкам оказаться на фронте. Во время обстрела рядом с Паулем лежит новобранец, прижимается к нему, словно ищет защиты. Когда выстрелы немного утихли, он с ужасом признался, что испражнился в штаны. Пауль объясняет мальчику, что многие солдаты сталкиваются с такой проблемой. Слышно мучительное ржание раненых лошадей, бьющихся в агонии. Солдаты добивают их, избавляя от мучений.

Обстрел начинается с новой силой. Пауль выполз из своего укрытия и видит, что тот самый мальчишка, который прижимался от страха к нему, тяжело ранен.

Ужасающая реальность

Пятая глава начинается с описания антисанитарных условий жизни на фронте. Солдаты сидят, раздетые по пояс, давят вшей и рассуждают, что будут делать после войны. Они подсчитали, что из двадцати человек из их класса, осталось только двенадцать. Семь мертвы, четверо ранены, а один сошел с ума. Они издевательски повторяют вопросы, которые Канторек задавал им в школе. Пауль не представляет, что будет делать после войны. Кропп приходит к выводу, что война уничтожила все. Они не могут верить ни во что, кроме войны.

Бои продолжаются

Роту отправляют на передовую. Путь их лежит через школу, вдоль фасада которой - новенькие гробы. Сотни гробов. Солдаты шутят по этому поводу. Но на передовой выясняется, что противник получил подкрепление. Настроение у всех подавленное. Ночь и день проходят в напряженном ожидании. Они сидят в окопах, по которым снуют омерзительные жирные крысы.

Солдату ничего не остается, кроме как ждать. Проходят дни, прежде чем земля начнет содрогаться от взрывов. От их окопа почти не осталось ничего. Испытание огнем - слишком сильное потрясение для новобранцев. Один из них разбушевался и попытался бежать. Очевидно, он сошел с ума. Солдаты связывают его, но другому новобранцу удается убежать.

Прошла еще одна ночь. Внезапно ближние разрывы смолкают. Враг начинает наступление. Немецкие солдаты отражают атаку и достигают позиций противника. Кругом крик и стоны раненых, изувеченные трупы. Паулю и его товарищам надо возвращаться. Но прежде чем сделать это, они с жадностью хватают банки тушенки и отмечают, что у врага гораздо лучше условия, чем у них.

Пауль вспоминает о прошлом. Эти воспоминания причиняют боль. Внезапно огонь с новой силой обрушился на их позиции. Жизни многих уносит химическая атака. Они умирают мучительной медленной смертью от удушья. Все выбегают из своих укрытий. Но Химмельштос, прячется в окопе и притворяется раненым. Пауль пытается выгнать его ударами и угрозами.

Вокруг взрывы, и кажется, что вся земля истекает кровью. На смену привозят новых солдат. Командир зовет их роту к машинам. Начинается перекличка. Из 150 человек остались тридцать два.

Прочитав краткое содержание «На Западном фронте без перемен», мы видим, что рота дважды несет огромные потери. Герои романа возвращаются в строй. Но страшнее всего другая война. Война с деградацией, с глупостью. Война с самим собой. А здесь победа не всегда на твоей стороне.

Пауль отправляется домой

Роту отправляют в тыл, где будет переформирование. Испытав ужас перед боями, Химмельштос пытается «реабилитироваться» - он получает хорошую пищу для солдат и легкую работу. Вдали от окопов они пытаются шутить. Но юмор становится слишком горьким и мрачным.

Пауль получает семнадцать дней отпуска. Через шесть недель он должен явиться в учебную часть, а потом на фронт. Он задается вопросом о том, сколько из его друзей останутся в живых за это время. Пауль приезжает в родной город и видит, что гражданское население голодает. Он узнает от сестры, что мать больна раком. Родные спрашивают у Пауля, как дела на фронте. Но у него не хватает слов, чтобы описать весь этот ужас.

Пауль сидит в своей спальне со своими книгами и картинами, пытаясь вернуть детские чувства и желания, но воспоминания - только тени. Его личность как солдата - единственное, что сейчас есть. Конец отпуска приближается, и Пауль посещает мать умершего друга Кеммериха. Она хочет знать, как он умер. Пауль лжет ей, что сын погиб без страданий и боли.

Мать сидит с Паулем в спальне всю последнюю ночь. Он притворяется спящим, но замечает, что у матери сильные боли. Он заставляет ее лечь в постель. Пауль возвращается в свою комнату, и от нахлынувших чувств, от безысходности сжимает железные прутья кровати и думает, что лучше бы он не приезжал. Стало только хуже. Сплошная боль - от жалости к матери, к себе, от осознания того, что этому ужасу нет конца.

Лагерь с военнопленными

Пауль прибывает в учебную часть. Рядом с их бараками расположен лагерь военнопленных. Русские заключенные украдкой обходят их бараки и роются в баках для отбросов. Пауль не может понять, что они там находят. Они голодают, но Пауль отмечает, что заключенные относятся друг к другу по-братски. Они находятся в таком жалком положении, что у Пауля нет причин ненавидеть их.

Пленные умирают каждый день. Русские хоронят по несколько человек. Пауль видит, в каких ужасных условиях они находятся, но отгоняет мысли о жалости, чтобы не потерять самообладание. Он делится с заключенными сигаретами. Один из них узнал, что Пауль играет на пианино, и стал играть на скрипке. Она звучит тонко и одиноко, и это еще больше нагоняет грусть.

Возвращение в строй

Пауль прибывает в расположение и находит своих друзей живыми и невредимыми. Он делится с ними продуктами, которые привез. В ожидании приезда кайзера солдат мучают строевыми учениями и работой. Им выдали новую одежду, которую после его отъезда сразу же отобрали.

Пауль вызывается добровольцем, чтобы собрать информацию о силах противника. Местность обстреливается из пулеметов. Над Паулем вспыхивает осветительная ракета, и он понимает, что должен лежать неподвижно. Раздались шаги, и на него навалилось чье-то тяжелое тело. Пауль молниеносно реагирует - наносит удар кинжалом.

Пауль не может смотреть, как умирает раненый им противник. Он подползает к нему, перевязывает раны и поит водой их фляжки. Через несколько часов тот умирает. Пауль находит у него в бумажнике письма, фото женщины и маленькой девочки. По документам он догадался, что это французский солдат.

Пауль разговаривает с мертвым солдатом и объясняет, что не хотел его убивать. Каждое прочитанное слово погружает Пауля в чувство вины и боли. Он переписывает адрес и решает отправить деньги его семье. Пауль обещает, если останется жив, то сделает все, чтобы это не повторилось никогда.

Трехнедельный пир

Пауль и его друзья охраняют продовольственный склад в заброшенной деревне. Они решили использовать это время с удовольствием. Устлали пол в землянке матрасами из заброшенных домов. Раздобыли яйца и свежее масло. Поймали двух, чудом уцелевших, поросят. На полях нашли картошку, морковь, молодой горошек. И устроили себе пир.

Сытая жизнь длилась три недели. После чего их эвакуировали в соседнюю деревню. Противник начал обстрел, Кропп и Пауль ранены. Их подбирает санитарная повозка, в которой полно раненых. В лазарете их оперируют и отправляют поездом в госпиталь.

Одна из сестер милосердия с трудом уговорила Пауля лечь на белоснежные простыни. Он еще не готов вернуться в лоно цивилизации. Из-за грязной одежды и вшей ему неуютно здесь. Одноклассников отправляют в католический госпиталь.

Ежедневно в больнице умирают солдаты. Кроппу ампутируют полностью ногу. Он говорит, что застрелится. Пауль думает, что больница - лучшее место, чтобы узнать, что такое война. Он задается вопросом о том, что ждет его поколение после войны.

Пауль получает отпуск, чтобы долечиться дома. Уезжать на фронт и расставаться с матерью еще сложнее, чем в первый раз. Она еще слабее, чем раньше. Таково десятой главы краткое содержание. «На Западном фронте без перемен» - история, охватывающая не только военные действия, поведение героев на поле боя.

Роман раскрывает, как, сталкиваясь каждый день со смертью, жесткостью, Пауль начинает чувствовать себя неуютно в мирной жизни. Он мечется, пытается дома, рядом с родными найти душевный покой. Но ничего не выходит. В глубине души он понимает, что ему его уже никогда не найти.

Страшные потери

Война бушует, но немецкая армия заметно слабеет. Пауль перестал считать дни и недели, которые походят в боях. Довоенные годы «уже недействительны», поскольку они перестали что-либо значить. Жизнь солдата - это постоянное избегание смерти. Они сводят тебя к уровню бездумных животных, потому что инстинкт - лучшее оружие против неумолимой смертельной опасности. Это помогает им выжить.

Весна. Кормят плохо. Солдаты отощали и изголодались. Детеринг принес цветущую вишневую ветку и вспомнил дом. Вскоре он дезертирует. Его хватились на поверке, поймали. Больше о нем никто ничего не слышал.

Мюллер убит. Леера ранило в бедро, он истекает кровью. Бертинг ранен в грудь, Кат - в голень. Пауль тащит на себе раненого Ката, они разговаривают. Обессиленный Пауль останавливается. Подходят санитары и говорят, что Кат мертв. Пауль не заметил, что его товарища ранило в голову. Больше Пауль ничего не помнит.

Поражение неизбежно

Осень. 1918 год. Пауль - единственный из своих одноклассников, кто остался жив. Кровопролитные бои продолжаются. К противнику присоединяются Соединенные Штаты. Все понимают, что поражение Германии неизбежно.

После отравления газом Пауль отдыхает две недели. Он сидит под деревом и представляет, как вернется домой. Ему становится страшно. Он думает о том, что все они вернутся как живые трупы. Оболочки людей, опустошенные внутри, уставшие, растерявшие надежды. Паулю тяжело вынести эту мысль. Он чувствует, что его собственная жизнь была безвозвратно уничтожена.

Пауль был убит в октябре. В необычайно тихий мирный день. Когда его перевернули, его лицо было спокойным, как будто говорило, что он рад, что все именно так закончилось. В это время передавали сводку с передовой: «На Западном фронте без перемен».

Значение романа

Первая мировая война внесла коррективы в мировую политику, стала катализатором революции и распадом империй. Эти изменения отразились на жизни каждого. О войне, страданиях, дружбе - именно об этом хотел сказать автор. Это ясно показывает и краткое содержание.

“На Западном фронте без перемен” Ремарк написал в 1929 году. Следующие за Первой мировой войны были более кровавыми и жестокими. Поэтому тема, поднятая Ремарком в романе, нашла продолжение и в последующих его книгах, и в произведениях других писателей.

Бесспорно, этот роман является грандиозным событием на арене мировой литературы XX века. Это произведение зародило споры не только о литературных достоинствах, но и вызвало огромный политический резонанс.

Роман входит в сотню книг, обязательных к прочтению. Произведение требует к себе не только эмоционального отношения, но и философского. Об этом говорят стиль и манера повествования, слог автора и краткое содержание. “На Западном фронте без перемен”, как свидетельствуют некоторые источники, по количеству тиражей и читаемости уступает только Библии.

Роман «На Западном фронте без перемен» увидел свет в 1929-м году. Многие издатели сомневались в его успехе – слишком уж откровенен и нехарактерен он был для существовавшей в то время в обществе идеологии героизации проигравшей Первую мировую войну Германии. Эрих Мария Ремарк , ушедший в 1916-м году на войну добровольцем, в своём произведении выступил не столько автором, сколько беспощадным свидетелем того, что увидел на европейских полях сражений. Честно, просто, без лишних эмоций, но с беспощадной жестокостью автор описал все ужасы войны, которые безвозвратно погубили его поколение. «На Западном фронте без перемен» - роман не о героях, а о жертвах, к которым Ремарк причисляет как погибших, так и спасшихся от снарядов молодых людей.

Главные герои произведения – вчерашние школьники, как и автор, ушедшие на фронт добровольцами (учащиеся одного класса – Пауль Боймер, Альберт Кропп, Мюллер, Леер, Франц Кеммерих), и их старшие боевые товарищи (слесарь Тьяден, рабочий-торфяник Хайе Вестхус, крестьянин Детеринг, умеющий выкрутиться из любой ситуации Станислав Катчинский) – не столько живут и воюют, сколько пытаются спастись от смерти. Попавшиеся на удочку учительской пропаганды молодые люди быстро поняли, что война – это не возможность доблестно послужить своей родине, а самая обычная бойня, в которой нет ничего героического и человечного.

Первый артиллерийский обстрел сразу же всё расставил по своим местам – авторитет педагогов рухнул, потянув за собой то мировоззрение, которое они прививали. На поле боя всё, чему учили героев в школе, оказалось ненужным: на смену физическим законам пришли законы жизненные, заключающиеся в знании того, «как закуривать под дождём и на ветру» и как лучше... убивать – «удар штыком лучше всего наносить в живот, а не в рёбра, потому что в животе штык не застревает» .

Первая мировая война разделила не только народы – она разорвала внутреннюю связь между двумя поколениями: в то время как «родители» ещё писали статьи и произносили речи о героизме, «дети» проходили через лазареты и умирающих; в то время как «родители» ещё ставили превыше всего служение государству, «дети» уже знали, что нет ничего сильнее страха смерти. По мнению Пауля, осознание этой истины не сделало никого из них «ни бунтовщиком, ни дезертиром, ни трусом» , но оно дало им ужасное прозрение.

Внутренние изменения в героях начали происходить ещё на этапе казарменной муштры, состоявшей из бессмысленного козыряния, стояния навытяжку, шагистики, взятия на караул, поворотов направо и налево, щёлканья каблуками и постоянной брани и придирок. Подготовка к войне сделала юношей «чёрствыми, недоверчивыми, безжалостными, мстительными, грубыми» - война показала им, что именно в этих качествах они нуждались для того, чтобы выжить. Казарменная учёба выработала в будущих солдатах «сильное, всегда готовое претвориться в действие чувство взаимной спаянности» - война превратила его в «единственно хорошее» , что она могла дать человечеству – «товарищество» . Вот только от бывших одноклассников на момент начала романа осталось двенадцать человек вместо двадцати: семеро уже были убиты, четверо ранены, один – попал в сумасшедший дом, а на момент его завершения – никого. Ремарк оставил на поле боя всех, в том числе и своего главного героя – Пауля Боймера, философские рассуждения которого постоянно врывались в ткань повествования, чтобы объяснить читателю суть происходящего, понятную только солдату.

Война для героев «На Западном фронте без перемен» проходит в трёх художественных пространствах : на передовой, на фронте и в тылу. Страшнее всего приходится там, где постоянно рвутся снаряды, а атаки сменяются контратаками, где осветительные ракеты лопаются «дождём белых, зелёных и красных звёзд» , а раненые лошади кричат так страшно, словно весь мир умирает вместе с ними. Там, в этом «зловещем водовороте» , который затягивает человека, «парализуя всякое сопротивление» , единственным «другом, братом и матерью» для солдата становится земля, ведь именно в её складках, впадинах и ложбинках можно спрятаться, повинуясь единственному возможному на поле боя инстинкту – инстинкту зверя. Там, где жизнь зависит только от случая, а смерть подстерегает человека на каждом шагу, возможно всё – прятаться в развороченных бомбами гробах, убивать своих, чтобы избавить их от мучений, жалеть об изъеденном крысами хлебе, несколько дней подряд слушать, как кричит от боли умирающий, которого невозможно найти на поле боя.

Тыловая часть фронта – пограничное пространство между военной и мирной жизнью: в ней есть место простым человеческим радостям – чтению газет, игре в карте, беседе с друзьями, но всё это так или иначе проходит под знаком въевшегося в кровь каждого солдата «огрубления» . Общая уборная, кража продуктов, ожидание удобных ботинок, передающихся от героя к герою по мере их ранения и смерти – совершенно естественные вещи для тех, кто привык бороться за своё существование.

Отпуск, данный Паулю Боймеру, и его погружение в пространство мирного существования окончательно убеждают героя в том, что такие, как он, уже никогда не смогут вернуться назад. Восемнадцатилетние парни, только-только познакомившиеся с жизнью и начинавшие её любить, были вынуждены стрелять по ней и попадать при этом прямо себе в сердце. Для людей старшего поколения, имеющих прочные связи с прошлым (жёны, дети, профессии, интересы) война – болезненный, но всё-таки временный перерыв в жизни, для молодых – бурный поток, который легко вырвал их из зыбкой почвы родительской любви и детских комнат с книжными полками и понёс неизвестно куда.

Бессмысленность войны , в которой один человек должен убивать другого только потому, что кто-то сверху сказал им, что они враги, навсегда отрезала во вчерашних школьниках веру в человеческие стремления и прогресс. Они верят только в войну, поэтому им нет места в мирной жизни. Они верят только в смерть, которой рано или поздно всё заканчивается, поэтому им нет места и в жизни как таковой. «Потерянному поколению» не о чем говорить со своими родителями, знающими войну по слухам и газетам; «потерянному поколению» никогда не передать свой печальный опыт тем, кто придёт за ними. Узнать, что такое война, можно только в окопах; рассказать всю правду о ней можно только в художественном произведении.

Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов.

Erich Maria Remarque IM WESTEN NICHTS NEUES

Перевод с немецкого Ю.Н. Афонькина

Серийное оформление А.А. Кудрявцева

Компьютерный дизайн А.В. Виноградова

Печатается с разрешения The Estate of the Late Paulette Remarque и литературных агентств Mohrbooks AG Literary Agency и Synopsis.

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers. Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© The Estate of the Late Paulette Remarque, 1929

© Перевод. Ю.Н. Афонькин, наследники, 2014

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

Мы стоим в девяти километрах от передовой. Вчера нас сменили; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, – словом, живем неплохо. Такого с нами давненько уже не случалось: наш кухонный бог со своей багровой, как помидор, лысиной сам предлагает нам поесть еще; он машет черпаком, зазывая проходящих, и отваливает им здоровенные порции. Он все никак не опорожнит свой «пищемет», и это приводит его в отчаяние. Тьяден и Мюллер раздобыли откуда-то несколько тазов и наполнили их до краев – про запас. Тьяден сделал это из обжорства, Мюллер – из осторожности. Куда девается все, что съедает Тьяден, – для всех нас загадка. Он все равно остается тощим, как селедка.

Но самое главное – курево тоже было выдано двойными порциями. На каждого по десять сигар, двадцать сигарет и по две плитки жевательного табаку. В общем, довольно прилично. На свой табак я выменял у Катчинского его сигареты, итого у меня теперь сорок штук. Один день протянуть можно.

А ведь, собственно говоря, все это нам вовсе не положено. На такую щедрость начальство не способно. Нам просто повезло.

Две недели назад нас отправили на передовую сменять другую часть. На нашем участке было довольно спокойно, поэтому ко дню нашего возвращения каптенармус получил довольствие по обычной раскладке и распорядился варить на роту в сто пятьдесят человек. Но как раз в последний день англичане вдруг подбросили свои тяжелые «мясорубки», пренеприятные штуковины, и так долго били из них по нашим окопам, что мы понесли тяжелые потери, и с передовой вернулось только восемьдесят человек.

Мы прибыли в тыл ночью и тотчас же растянулись на нарах, чтобы первым делом хорошенько выспаться; Катчинский прав: на войне было бы не так скверно, если бы только можно было побольше спать. На передовой ведь никогда толком не поспишь, а две недели тянутся долго.

Когда первые из нас стали выползать из бараков, был уже полдень. Через полчаса мы прихватили наши котелки и собрались у дорогого нашему сердцу «пищемета», от которого пахло чем-то наваристым и вкусным. Разумеется, первыми в очереди стояли те, у кого всегда самый большой аппетит: коротышка Альберт Кропп, самая светлая голова у нас в роте и, наверно, поэтому лишь недавно произведенный в ефрейторы; Мюллер Пятый, который до сих пор таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены: под ураганным огнем зубрит он законы физики; Леер, который носит окладистую бороду и питает слабость к девицам из публичных домов для офицеров: он божится, что есть приказ по армии, обязывающий этих девиц носить шелковое белье, а перед приемом посетителей в чине капитана и выше – брать ванну; четвертый – это я, Пауль Боймер. Всем четверым по девятнадцати лет, все четверо ушли на фронт из одного класса.

Сразу же за нами стоят наши друзья: Тьяден, слесарь, тщедушный юноша одних лет с нами, самый прожорливый солдат в роте – за еду он садится тонким и стройным, а поев, встает пузатым, как насосавшийся клоп; Хайе Вестхус, тоже наш ровесник, рабочий-торфяник, который свободно может взять в руку буханку хлеба и спросить: «А ну-ка отгадайте, что у меня в кулаке?»; Детеринг, крестьянин, который думает только о своем хозяйстве и о своей жене; и, наконец, Станислав Катчинский, душа нашего отделения, человек с характером, умница и хитрюга, – ему сорок лет, у него землистое лицо, голубые глаза, покатые плечи и необыкновенный нюх насчет того, когда начнется обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от начальства.

Наше отделение возглавляло очередь, образовавшуюся у кухни. Мы стали проявлять нетерпение, так как ничего не подозревавший повар все еще чего-то ждал.

Наконец Катчинский крикнул ему:

– Ну, открывай же свою обжорку, Генрих! И так видно, что фасоль сварилась!

Повар сонно покачал головой:

– Пускай сначала все соберутся.

Тьяден ухмыльнулся:

– А мы все здесь!

Повар все еще ничего не заметил:

– Держи карман шире! Где же остальные?

– Они сегодня не у тебя на довольствии! Кто в лазарете, а кто и в земле!

Узнав о происшедшем, кухонный бог был сражен. Его даже пошатнуло:

– А я-то сварил на сто пятьдесят человек!

Кропп ткнул его кулаком в бок:

– Значит, мы хоть раз наедимся досыта. А ну давай, начинай раздачу!

В эту минуту Тьядена осенила внезапная мысль. Его острое, как мышиная мордочка, лицо так и засветилось, глаза лукаво сощурились, скулы заиграли, и он подошел поближе:

– Генрих, дружище, так, значит, ты и хлеба получил на сто пятьдесят человек?

Огорошенный повар рассеянно кивнул.

Тьяден схватил его за грудь:

– И колбасу тоже?

Повар опять кивнул своей багровой, как помидор, головой. У Тьядена отвисла челюсть:

– И табак?

– Ну да, все.

Тьяден обернулся к нам, лицо его сияло:

– Черт побери, вот это повезло! Ведь теперь все достанется нам! Это будет – обождите! – так и есть, ровно по две порции на нос!

Но тут Помидор снова ожил и заявил:

– Так дело не пойдет.

Теперь и мы тоже стряхнули с себя сон и протиснулись поближе.

– Эй ты, морковка, почему не выйдет? – спросил Катчинский.

– Да потому, что восемьдесят – это не сто пятьдесят!

– А вот мы тебе покажем, как это сделать, – проворчал Мюллер.

– Суп получите, так и быть, а хлеб и колбасу выдам только на восемьдесят, – продолжал упорствовать Помидор.

Катчинский вышел из себя:

– Послать бы тебя самого разок на передовую! Ты получил продукты не на восемьдесят человек, а на вторую роту, баста. И ты их выдашь! Вторая рота – это мы.

Мы взяли Помидора в оборот. Все его недолюбливали: уже не раз по его вине обед или ужин попадал к нам в окопы остывшим, с большим опозданием, так как при самом пустяковом огне он не решался подъехать со своим котлом поближе и нашим подносчикам пищи приходилось ползти гораздо дальше, чем их собратьям из других рот. Вот Бульке из первой роты, тот был куда лучше. Он хоть и был жирным, как хомяк, на уж если надо было, то тащил свою кухню почти до самой передовой.

Мы были настроены очень воинственно, и, наверно, дело дошло бы до драки, если бы на месте происшествия не появился командир роты. Узнав, о чем мы спорим, он сказал только:

– Да, вчера у нас были большие потери…

Затем он заглянул в котел:

– А фасоль, кажется, неплохая.

Помидор кивнул:

– Со смальцем и с говядиной.

Лейтенант посмотрел на нас. Он понял, о чем мы думаем. Он вообще многое понимал – ведь он сам вышел из нашей среды: в роту он пришел унтер-офицером. Он еще раз приподнял крышку котла и понюхал. Уходя, он сказал:

– Принесите и мне тарелочку. А порции раздать на всех. Зачем добру пропадать.